• A
  • A
  • A
  • АБB
  • АБB
  • АБB
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

Большевикам искусство было нужно для восполнения недостатков в производстве

Философ Игорь Чубаров предпринял попытку антропологического исследования русского левого авангарда 1910–1920 годов.

После того как самым ярким эпизодом сочинской Олимпиады стало ее открытие с красным супрематистским балетом, в России вновь пробудился интерес к русскому авангарду. К этому моменту подоспела книга философа Игоря Чубарова, которую он писал на протяжении нескольких лет, — сложное и глубокое антропологическое исследование русской культуры 1910–1920-х годов. Автор пытается рассказать о русском авангарде, не отрывая его от социального и политического контекста, в котором он появился —революционного эксперимента большевиков. По мнению Чубарова, анализ краткой жизни авангарда как культурного движения помогает яснее и четче понять, почему раннесоветский проект создания нового человека и общества быстро вернулся к традиционным для России формам авторитаризма и подавления индивидуальной свободы.
 
«Русская планета» с разрешения издательского дома «Высшей школы экономики» публикует фрагмент книги Игоря Чубарова «Коллективная чувственность: теории и практики левого авангарда», посвященный производственному искусству.

Производственное искусство не было каким-то изолированным, ни на кого непохожим в истории искусства и материальной культуры Европы эксцессом. О преемственности производственного искусства по отношению к кубофутуризму и вообще беспредметничеству начала XX века мы уже писали. По наблюдениям целого ряда искусствоведов, его манифестация в 1918–1919 годы в статьях авторов «Искусства коммуны», стихах Владимира Маяковского и проектах конструктивистов, экспериментах молодых художников левого крыла ИНХУК стала реакцией на исчерпание формального развития дореволюционных авангардных течений и по сути их продолжением в новых социальных и экономических условиях.
С другой стороны, производственничество явилось радикализацией интуиций, заявленных еще в XIX веке русскими социалистами-утилитаристами (Д. Писарев) и художниками-ремесленниками социалистического направления. Однако уникальность производственного искусства, несмотря на внешнее подобие упомянутым позициям, обусловлена его связью с социальным проектом русской революции 1917 года, сделавшим его возможным, но и получившим от него собственное концептуальное обоснование.
По словам Б. Арватова, прозискусство появилось в результате трех революций: собственно социальной революции 1917 года, без которой ни о каком переходе художников на фабрику и завод не могло быть и речи; технической революции, вызванной индустриализацией и развитием машинного производства; и революции в самом искусстве, связанной с преобладанием конструктивных форм в живописи и со стремлением к открытию художественной вещи.
Начало производственного движения в искусстве датируется 1918 годом, когда авторы еженедельной ленинградской газеты «Искусство коммуны» еще в разгар «военного коммунизма» заговорили об эксклюзивных отличиях будущего подлинно пролетарского искусства от искусства буржуазного. Производственное искусство прежде всего выражалось в преодолении станкового искусства — искусства музеев и галерей, которому противопоставлялось непосредственное изготовление вещей на фабриках и заводах.
В первом номере этой газеты Осип Брик уже манифестировал в общем плане проект производственного искусства в статье «Дренаж искусству», который затем развивал в ряде статей в «ЛЕФе» и других левых изданиях. Важные цитаты: «Фабрики, заводы, мастерские ждут, чтобы к ним пришли художники и дали им образцы новых, невиданных вещей»; «Надо немедленно организовать институты материальной культуры, где художники готовились бы к работе над созданием новых вещей пролетарского обихода, где бы вырабатывались типы этих вещей, этих будущих произведений искусства».
Чрезмерная самоуверенность и догматичность его позиции отчасти оправдана желанием теоретика заполнить ту огромную пропасть, которая исторически образовалась между произведениями искусства и продукцией промышленности, творчеством и трудом. Тем более что в первые годы советской власти ее действительно можно было заполнить только утопиями — больше словами, нежели делами. Но были и дела: художники действительно пошли в мастерские и фабрики.
Первоначально идеям прихода искусства в городское пространство и на заводы была оказана государственная поддержка в лице Народного комиссариата просвещения и лично товарища А.В. Луначарского. Был организован отдел ИЗО при Наркомпросе, в котором работали бывшие футуристы. Целью этого учреждения была как раз подготовка проектов и программ для новых художников, способных работать не только за мольбертом, но и, прибегнем к невольному каламбуру, за станком. Пролетарские художники должны были уметь не только рисовать, но строить и конструировать полезные бытовые вещи, оставаясь при этом художниками. Поэтому советская художественная школа должна была готовить инженеров-художников, художников с навыками изобретателя и конструкторов.
В 1919–1920 годы был организован целый ряд общероссийских конференций работников художественной промышленности, где производственные идеи звучали в самых различных вариациях. Первоначально выступающие отталкивались от ремесленного понимания искусства. Ремесленной версии придерживался, например, автор «Искусства коммуны» Всеволод Дмитриев в статье «Революционизированное ремесло». Кстати, В. Никольский, считавший, что позднее термин «ремесло» был просто заменен на «производство» без изменения смысла понятия искусства, здесь серьезно ошибался. Ведущие теоретики прозискусства и будущие центральные авторы «ЛЕФа» Брик и Арватов изначально предполагали не ремесленный или прикладной, а чисто индустриальный характер прозискусства, то есть его осуществление в среде пролетариев, а не кустарей-индивидуалистов.
Соответствующее различие стало принципиальным для понимания отношения производственничества к наследию Д. Рёскина и У. Морриса, а также идей В. Гропиуса. Дело тут не столько в ремесленной практике, сколько в наличии у пролетариата опыта отчужденного труда как вида социального насилия, который как таковой выступал основным антропологическим источником нового искусства. Расчет был на то, чтобы постепенно преодолевать эту отчужденность с помощью привнесения на фабрику модели полноценного труда, которую представляет собой художественное творчество. Но и обратно — возвращение искусства в лоно общественного производства позволило бы художникам восстановить контакт с утраченным социальным и экзистенциальным опытом, навыками создания вещей и отношений.
Но большинство задействованных в этой производственной драме лиц видели ситуацию несколько упрощенно — как всего лишь реформу действительно отсталой художественной промышленности России. К тому же понятия прозискусства в таком узкоспециальном и широком смысле — как формы пролетарского искусства и производственной практики — постоянно смешивались. Поэтому уже с самого начала, с 1919 года, в понимании задач нового пролетарского искусства у художников и представителей советской власти наметились непримиримые противоречия (см. подробнее об этом ниже в разделе «Позиции производственничества…»). Власть нуждалась в футуристах-художниках в качестве работников в сфере пропаганды, наемных спецов в художественной промышленности и мастеров дизайна, но не в футуризме как художественно-политической доктрине, настаивающей на имманентной политичности искусства и оригинальном, не прикладном характере своих продуктов.
Луначарский, как и позднее Троцкий, с одной стороны, приветствовал идеи производственников и даже инициировал соответствующее художественное образование, но с другой — называл превращение искусства в производство идеологически сомнительным и убогим. Упреки в слабости или даже отсутствии у прозискусства идеологического измерения даже со стороны его бывших идеологов и приверженцев (например, В. Перцова, Д. Аркина и др.) стали тем водоразделом или разрывом позиций, который так и не удалось преодолеть, что во многом не позволило производственникам выступить единым фронтом и надолго закрепиться в культуре.
Но причина была не в отсутствии у производственников идеологии, а в противоположном понимании ее левыми художниками и левыми политиками. Производственники понимали идеологичность искусства как выработку и строение идей, не столько гуманитарных, сколько инженерных и технических, т.е. как перманентное изобретательство в области машинной техники, призванное прежде всего решить проблемы рутинного и отчужденного труда. В условиях реализации производственнического проекта — создания художественных вещей и установления свободных общественных отношений — потребность в агитационной идеологии отпала бы сама собой.
Партийным функционерам искусство было нужно в основном для восполнения фактических недостатков в социалистическом производстве, сохранявшем отношения эксплуатации и отчуждения при номинально объявленной общественной собственности на средства производства. Поэтому вместо того, чтобы поддержать усилия производственников по преобразованию быта, преодолению стереотипов индивидуалистической чувственности и установлению форм социалистического обще-жития, они упрекали их за футуризм, богемность и антиидеологичность, напирая на агитационную и развлекающую функции искусства и ссылаясь на трудности переходного периода.
Но сложность состояла в том, что производственники за недостатком материальных средств также вынуждены были постоянно рекламировать свой проект, отчего тексты «Искусства коммуны», как и позднее «ЛЕФа», часто выглядели как манифесты или агитки. А когда власть перестала оказывать поддержку их усилиям на производстве, почувствовав угрозу для себя самой, полемика перешла в плоскость бесплодных идеологических пререканий. Но в упомянутых манифестах производственников-конструктивистов содержалось нечто большее, чем желание власти в культуре и безнадежные надежды на гармоничное сосуществование художников и рабочих.
Чубаров, И. М. Коллективная чувственность: теории и практики левого авангарда — М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2014.