Еще из недавно прочитанных книг – уже в отступлении мельтешения дел и потихоньку угоманивающейся рабочей почты и звонков, когда есть возможность неспешного чтения – вне запроса "для чего-то", а лишь потому, что "интересно" - и это вполне самодостаточный мотив, который в этот прекрасный промежуток времени не требует оправданий и не порождает чувства вины – "Вильнюс: город странников" Лаймонаса Бриедиса. На литовском она вышла в 2015 г., а в 2020 стала первой книгой новой вышкинской серии – "HSE Bibliotheca Selecta", где дальше планируется переиздать в новом оформлении "Верить и видеть" Ролана Рехта, "Анатомию архитектуры" Сергея Кавтарадзе – и издать "Историю искусства: 16 эссе" Олега Воскобойникова.

[И раз уж об этом зашла речь – то есть смысл сказать пару слов о задумке серии и о том, отчего в ней планируются не только и, на данный момент, даже не столько новые издания, сколько переиздания уже ранее изданных Вышкой книг. Сказать от того, что задумка очень близка мне по смыслу – идея внимания к книге как к материальному объекту. Когда книга – не равна "тексту" и даже не равна верстке – тому, что можно видеть в pdf. Где важен и выбор бумаги, и расположение иллюстраций, и то, как текст на развороте сочетается с изображением – или где изображение на одной странице, напр., правой – перекликается с текстом, расположившимся на четной странице. Это сродни тому, что можно обозначить столь же трудно формулируемым понятием, как "интонация" и ее выбор – к интонации отсылаешь, но показать, через что она складывается – бывает трудно, а еще труднее – и, мне кажется, даже невозможно – свести к этому набору приемов, жестов и т.д. – "интонацию" в целом, это лишь обнаружение каких-то элементов, делание зримым и фиксируемым производство эффекта: который потому так сложно сымитировать, когда кто-то пытается – и, напротив, саднящее чувство, когда имитация удается – и обнаруживается, что это – именно имитация.

Раз отступление затянулось – то позволю себе и уже сугубо ситуативное, из текущего чтения: когда читаю/перечитываю одни и те же письма Герцена, которым сейчас занят – в издании Лемке, 1915 – 1923 гг., и в "оксмановском" 30-томнике 1950 – 60-х. И читая одно и то же письмо – ловлю себя на том, что если бы сперва прочел в издании Академии наук, то не обратил бы внимание или вряд ли обратил бы – на ряд деталей текста, которые бросаются в глаза, когда читаешь собрание, которое готовил Лемке – как и наоборот. Встреча с текстом – это еще и всегда встреча с ним, данным определенным образом – и что, что "цепляет" в одном случае – и здесь нельзя сказать, замечу попутно, что у "бумаги" есть преимущество, поскольку то же относится к статьям, которые читал сначала с экрана, htlm и т.д. – и затем видел в книге – так вот, за что цепляется глаз в одном случае, то оказывается слепым в другом – и здесь эффект возникает на пересечении воспоминаний и наличного, когда видишь ту же фразу, помнишь встречу с ней – и видишь ее в этом варианте – и понимаешь, что сейчас бы не увидел ее, не будь предшествующего: так непривычно, слепо, "между прочим" выглядит она теперь.

И отсюда – возвращаясь к замыслу серии – это еще и шанс перечитать знакомые книги новым взглядом, как знакомых незнакомцев, расслышать/увидеть то, что в них вроде бы и "было", но как "возможность" - где издатель стремится стать путеводителем, тем, кто покажет другие стороны или поможет слышимому, но глухо – как в прекрасном исполнении старого концерта, где чувствуется мастерство, но с таким сжатым звуком – это скорее про намек, чем про данность].

Итак, оставив отступление в сторону – и наконец обращаясь к "Вильнюсу" Бриедиса – следует сказать, что книга эта требует именно этого материального воплощения, как барочный текст. Свою природу он не только не срывает – но сразу, именно как барочная книга – предъявляет на первых же страницах – не просто демонстрируя, а называя. От прямой отсылки к барокко, к теме зеркал, перехода, границы, порога – и здесь же не названная, но памятная любому читателю логика массы барочных текстов: с аллегорического изображения, открывающего книгу, комментария/объяснения его – и последующей книги как разворачивающегося объяснения, сочетания строгой логики и воображения, последовательности, рациональности – и страстей, которые должны быть упорядочены и в итоге оказаться путем к познанию, к взрослению души – как у отцов иезуитов в Il Gesù, где было изобретено барокко – завиток, ракушка, логически упорядоченная неправильность.

Это история Вильны/Вильнюса – увиденная глазами странников, для большинства из которых не существовало каких-то готовых образов города – уже в силу того, что сам город не был на протяжении почти всей свой истории настолько значимым, чтобы обрести четкий набор собственных ассоциаций. И еще и потому это прежде всего рассказ чужими глазами – что для аборигенов это некое "слепое пространство", само собой разумеющееся, то, что не подлежит описанию – как обыденность, обретая контуры лишь при взгляде извне – тем более отчетливые, что это взгляд не подготовленный, не наученный – что следует, а чего не следует видеть, обращающийся зачастую с видимым как инструментом – с городом как с тем, что может быть приспособлено для своих целей, начиная от того, чтобы почувствовать себя защищенным, обрести подобие дома – до того, чтобы увидеть в нем следы искомой древности, принадлежность к "своему" прошлому: польскому, древне-русскому или условно-литовскому.

Конечно, есть в книге и то, по поводу чего совсем не трудно влить свою ложку дегтя – вроде того, что "Московские Ведомости" Каткова вдруг оказываются "славянофильскими" [вот удивился бы не только Михаил Никифорович, но и оставшиеся к тому времени в живых славянофилы подобной квалификации] – или то, что лишь времена с 1820-х по 1910-е обозначаются как "в тисках" - разумеется, Российской Империи, хотя вроде бы вся книга – о множестве обитателей города, о сложностях и множественностях позиций – и даже с общей авторской точки зрения "тиски" для одного оказываются пространством свободы для другого. Но, впрочем, подозреваю – что любой читатель, имеющий специальный опыт и знания в какой-то другой хронологической рамке – по старой Литве, по временам, следующим за Люблинской унией, по отцам ордена Иисуса или по советской Литве 1960-х или временам Второй Речи Посполитой – найдет, чем быть недовольным: это и привилегия, и недостаток специального знания – и одновременно повод вновь увидеть расхождение между "общепринятым" и тем, что давно нелепо или по крайней мере архаично звучит для специалистов. Написать книгу о городе – охватывающую несколько империй, множество столетий и взгляд путешественников, вольных и невольных, из самых разных пространств – так, чтобы она удовлетворяла специалистов по конкретным странам, периодам, авторам и проч. – нет никакой возможности. А поскольку без общих работ и без попытки рассказать историю от собственного лица – не обойтись – или, точнее, обойтись – но без них наша реальность и наше понимание стало бы беднее – то остается принимать неизбежность подобных неточностей, воспроизводства расхожего и разговора с чужих слов, что тоже оказывается и памятником времени – и эффектом путешествия, где рассказчик зачастую не столько рассказывает, сколько пересказывает – и очередная книга странствий оказывается соединением не столько увиденного, сколько того, что видели другие.

И тем самым – это вновь барочная история. С напряженным и одновременно игровым вниманием к тому, чего нет – воспоминанию, ушедшему, скользящему. История про город – который был городом поляков, евреев, русских – всех тех, кого в нем больше нет – и который, в своих образах, воспоминаниях, силуэтах – остается памятью о них и памятью одновременно тех и о тех, кто его видел, воображал – и описывал: как странный, неевропейский, не подпадающий под категории или, напротив, вмещающийся в них – начиная с универсальных, образуемых через приставку "не-": не-европейский, не-правильный, не-современный. На пороге, на грани - между.

Андрей Тесля