Что читал Сережа Щербачов?

Книга Ирины Глущенко представляет собой культурологическое расследование. Автор приглашает читателя проверить наличие параллельных мотивов в трех произведениях, на первый взгляд не подлежащих сравнению: «Судьба барабанщика» Аркадия Гайдара (1938), «Дар» Владимира Набокова (1937) и «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова (1938). Выявление скрытой общности в книгах красного командира Гражданской войны, аристократа-эмигранта и бывшего врача в белогвардейской армии позволяет уловить дух времени конца 1930-х годов.

 В качестве исследовательского подхода для этого автор развивает метод почти произвольных параллелей, не обусловленных причинными связями. Авторское расследование перерастает литературные рамки: в книге использованы не публиковавшиеся прежде архивные материалы, относящиеся к тому же — дьявольскому и будничному — времени, в котором проживал свою судьбу загадочный барабанщик, поколение, читавшее о нем, да и сам Аркадий Гайдар.

Книга предназначена для историков, культурологов, филологов, а также для широкого круга читателей, интересующихся советским прошлым и его включенностью в мировую историю.

Те школьники, которые утром 2 ноября 1938 года открыли “Пионерскую правду”, успели прочитать начало первой редакции “Судьбы барабанщика”, с иллюстрациями художника Валентина Цельмера. В первых абзацах есть небольшие отличия от канонического текста. Так, в газетном варианте говорится, что “мать моя утонула, купаясь в реке”, а в книжном — “мать моя утонула, купаясь на реке Волге”. В газете новоиспеченная семья, состоящая из отца, Сережи и Валентины, по словам людей, жила “скромно и честно”, в книге — “скромно и тихо”. “Пришла, наконец, весна, и отца арестовали”, — рассказывает газетный Сережа. “И отца моего отдали под суд”, — сообщает Сережа книжный. “Отдали по суд” звучит, конечно, более лояльно, по крайней мере, предполагает правосудие, а “арестовали” в 1938 году — совсем по-другому… Но дальше шел в “Пионерской правде” абзац, который едва не перевернул всю судьбу Аркадия Петровича Гайдара. Вот он: “В тюрьме мой отец сидел однажды. Но то сажали его белые. И это уже такой закон на свете, чтобы наших они сажали и ненавидели. А теперь посадили его красные — наши.

Значит, ушел человек в сторону от товарищей. Значит, изоврался человек, измошенничался. Мне говорил: “Мы победили, Сереженька!” А сам побоялся Валентины и растратил казенных — шесть тысяч шестьсот деньгами, да еще сколько-то сукном и товарами”[1]. Шесть тысяч шестьсот рублей плюс сукно и товары превратятся в книге в короткое: “за растрату”. А вот фраза про белых и красных…

Ведь именно эта коллизия была причиной растерянности и мук искренних ленинцев, убежденных коммунистов, большевиков. Их сажали свои — СВОИ! — и тут они, выстоявшие в царских застенках и тюрьмах, ломались, теряли волю, сознавались в том, чего не совершали. Эти мысли много позже отдаст Василий Гроссман батальонному комиссару Крымову в “Жизни и судьбе”. “Он не испытывал подобной ненависти ни к жандармам, ни к меньшевикам, ни к офицеру-эсэсовцу, которого он допрашивал. В человеке, топтавшем его, Крымов узнавал не чужака, а себя же, Крымова, вот того, что мальчиком плакал от счастья над потрясшими его словами Коммунистического Манифеста — "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Это чувство близости поистине было ужасно…”

Кажется, никто больше не осмелился написать в 1938 году, что “теперь посадили его красные — наши”.

В открытке, которую отец прислал Сереже с дальнего Севера, говорилось, что “его, как сапера, перевели на канал. И там их бригада взрывает землю, камни и скалы”. На этом публикация обрывается.

Продолжение следует, обещала “Пионерская правда”.

Но никакого продолжения не было.

Разразилась гроза.

“Ваш роман прочитали”.

Документальных подтверждений того, что произошло дальше, не существует, есть лишь устные воспоминания. По одним — цензура стала более внимательно изучать рукопись. По другим — набор готовящейся публикации в журнале “Пионер” был рассыпан. Начиналась опала.

Однако 31 января 1939 года вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении советских писателей “за выдающиеся успехи и достижения в развитии советской художественной литературы”. В списке награжденных сто семьдесят две фамилии. Сначала названы те, кто получил самую высокую награду: Орден Ленина. Счастливчиков мало, всего двадцать один человек. Среди них Николай Асеев, Федор Гладков, Якуб Колас, Янка Купала, Перец Маркиш, Самуил Маршак, Сергей Михалков, Евгений Петров, Михаил Шолохов. Второй по значению орден, Трудового Красного знамени, получили сорок девять писателей, в частности, Викентий Вересаев, Михаил Зощенко, Лев Квитко, Борис Лавренев, Антон Макаренко, Константин Паустовский, Юрий Тынянов, Корней Чуковский, Виктор Шкловский, Мариэтта Шагинян.

И, наконец, самый скромный — “Знак Почета” — достался и самой многочисленной группе из ста двух человек. Здесь Павел Антокольский и Агния Барто, Всеволод Вишневский и Самед Вургун, Евгений Долматовский и Вера Инбер[2]. В этом же списке значился Аркадий Гайдар. Можно было перевести дух.

Что произошло? Вступились ли коллеги, вмешался ли какой-то влиятельный человек на самом верху? Что передумал Гайдар за те три месяца, что прошли с выхода первой главы до указа о награждении? 29 марта 1939 года он оставил в своем дневнике короткую запись: “Проклятая “Судьба барабанщика” крепко по мне ударила”[3].

По сумрачной иронии тех лет фортуна переменилась. “Судьба барабанщика” торжественно вышла отдельной книгой в издательстве “Детская литература”, двадцатипятитысячным тиражом, с рисунками К. Кузнецова. “Наконец-то вышла «Судьба барабанщика» [4], — записывает Гайдар 14 июля 1939 года. Абзаца про белых и красных там, конечно, уже не было, как, вероятно, не было и многого другого. Говорили, что один из вариантов рукописи хранился на даче у писателя Рувима Исаевича Фраермана, близкого друга Гайдара. Дача, правда, горела. Быть может, сгорела и рукопись.

Первый вариант повести не сохранился. Но осталась история про французского барабанщика. Воспользуемся этой нитью.

После драматических событий — когда Сережа попал в переделку с фотоаппаратом, остался без денег, продал вещи старьевщику, украл валентинину горжетку, взломал ящик и нашел браунинг — он записывается в библиотеку. Это происходит на переломном этапе: позади “детские” неприятности, впереди — бандиты, шпионы, убийства.

Итак, Сережа берет две книги. “Одна из них была о мальчике-барабанщике”. Какая была вторая книга, мы так и не узнаем. Однако о первой книге Сережа рассказывает подробно.

Дело происходит во время Великой французской революции. Мальчик-барабанщик “убежал от своей злой бабки и пристал к революционным солдатам французской армии, которая сражалась одна против всего мира.

Мальчика этого заподозрили в измене. С тяжелым сердцем он скрылся из отряда. Тогда командир и солдаты окончательно уверились в том, что он — вражеский лазутчик.

Но странные дела начали твориться вокруг отряда.

То однажды, под покровом ночи, когда часовые не видали даже конца штыка на своих винтовках, вдруг затрубил военный сигнал тревогу, и оказывается, что враг подползал уже совсем близко.

Толстый же и трусливый музыкант Мишо, тот самый, который оклеветал мальчика, выполз после боя из канавы и сказал, что это сигналил он. Его представили к награде.

Но это была ложь.

То в другой раз, когда отряду приходилось плохо, на оставленных развалинах угрюмой башни, к которой не мог подобраться ни один смельчак доброволец, вдруг взвился французский флаг, и на остатках зубчатой кровли вспыхнул огонь сигнального фонаря. Фонарь раскачивался, метался справа налево и, как было условлено, сигналил соседнему отряду, взывая о помощи.

Помощь пришла.

А проклятый музыкант Мишо, который еще с утра случайно остался в замке и все время валялся пьяный в подвале возле бочек с вином, опять сказал, что это сделал он, и его снова наградили и произвели в сержанты”.

Понятно, почему Сережа выбирает в библиотеке именно эту книжку: ведь его волнует все, что связано с барабанщиками, армией. Барабанщик с самого начала родственно близок Сереже, во всяком случае, он проецирует на себя все невзгоды маленького француза. Более того, Сережа отождествляет себя с ним и говорит: “Это я”. Правда, Сережа живет в мирное время, а французский барабанщик — в эпоху революции. Сережа бьет в барабан в школе, а мальчик — на настоящей войне. Но Сережа видит другое, глубинное сходство. “Ярость и негодование охватили меня при чтении этих строк, и слезы затуманили мне глаза. Это я… то есть это он, смелый, хороший мальчик, который крепко любил свою родину, опозоренный, одинокий, всеми покинутый, с опасностью для жизни подавал тревожные сигналы”.

Но где Сережа показал смелость и любовь к родине? Он только воображает себя таким, а сейчас он пока вовсе не “смелый, хороший” мальчик (о чем ему напоминает самым циничным образом котенок). Сережа обращается к котенку, потому что больше не к кому, вновь проговаривая то, что его мучает. “Это я — солдат-барабанщик! Я тоже и одинокий и заброшенный… Эй ты, ленивый дурак! Слышишь? — сказал я и толкнул котенка кулаком в теплый пушистый живот”.

Но и котенок предает хозяина.

“Оскорбленный котенок вскочил, изогнулся и, как мне показалось, злобно посмотрел на меня своими круглыми зелеными глазами”. То, что он ему “отвечает”, знает и Сережа. “Ты врешь, ты не солдат-барабанщик. Барабанщики не лазят по чужим ящикам и не продают старьевщикам Валентининых горжеток. Барабанщики бьют в круглый барабан, сначала — трим-тара-рам! Потом — трум-тара-рам! Барабанщики — смелые и добрые. Они до краев наливают блюдечко теплым молоком и кидают в него шкурки от колбасы и куски мягкой булки. Ты же забываешь налить даже холодной воды и швыряешь на пол только сухие корки”.

Пока что Сережу объединяет с барабанщиком не подвиг, а одиночество и позор. И дело не только в том, что отец сидит за воровство, а и в том, что сам Сережа уже совершил постыдные поступки. Сережа “всеми покинут”: и матерью, и отцом, и наконец, Валентиной с ее инструктором. Покинут он и друзьями. Даже Нина и ее отец, Половцев, невольно отвернулись от него. Остались только жулик Юрка да “огонь-ребята”.

Прочитанное упало на подготовленную почву. Трудно придумать книгу, которая бы так точно перекликалась с сережиным настроением. Неужто такая книга и впрямь существовала?

В массовом сознании для советского читателя французский мальчик-герой — это Гаврош. Хотя причем тут Гаврош? Мальчик-барабанщик — персонаж времен Великой французской революции, а Гаврош — герой романа В. Гюго “Отверженные” — погибает на баррикадах в 1832 году. К тому же Гаврош не барабанщик, он лишь парижский гамен, юный бродяга.

Какую же книгу, посвященную французской революции и повествующую о мальчике-барабанщике, мог взять в московской библиотеке в 1938 году Сережа Щербачов?

1. “Пионерская правда”. 2 ноября 1938. № 149. С.4.

2. Текст Указа предоставлен автору Литературно-мемориальным музеем А.П. Гайдара г. Арзамаса.

3. РГАЛИ. Ф. 1672. Оп 1. Ед.хр.23. Л.18.

4. РГАЛИ. Ф. 1672. Оп.1. Ед.хр.23. Л.26 (об.).