• A
  • A
  • A
  • АБB
  • АБB
  • АБB
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

Почти произвольные параллели

Ирина Глущенко — выпускница филологического факультета МГУ им. Ломоносова, кандидат наук, многие свои научные работы посвятившая исследованию культуры СССР. Самых разнообразных ее составляющих, нужно отметить: от культуры еды до образовательной политики. В настоящее время Ирина Викторовна читает курс «Культура повседневности» в Высшей школе экономики и продолжает исследовательскую деятельность. И в новой книге встречаются темы, перекликающиеся с более ранними статьями автора. Впрочем, «Барабанщики и шпионы. Марсельеза Аркадия Гайдара» все же неоспоримо больше про литературу. Или про литературный процесс. Или  про невидимые связи между различными авторами и их произведениями. Метод, на котором Глущенко базирует свое исследование, вызывает даже больше противоречивого интереса, чем разбор самих произведений.

Автором утверждается, что между очевидно не связанными произведениями — «Судьбой Барабанщика» Гайдара, «Даром» Набокова и «Мастером и Маргаритой» Булгакова — можно провести определенные параллели.

И это утверждение воспринимается с долей спокойствия: постмодернизм давно приучил нас к сплошному интертексту и поиску связей во всем. Но автор идет дальше и за счет последовательного разбора стремится доказать, что связи эти не только не случайны, но и весьма определяющи, свойственны именно этим произведениям. Вместе с тем сам метод «почти произвольных параллелей» выстроен, как предполагает название, на произвольном, то есть на допущениях, которые исследователь и читатель либо готовы делать, либо нет. И сама Глущенко признается, что исследуемый ей литературный ряд выстраивался по случайному стечению обстоятельств, но так как случайность эта оказалась реализованной, стало быть, это не просто случайность.

Прежде всего, самым весомым основанием служит тот факт, что место действия книги — русская литература. Даже условность В.В. Набокова в этой категории не так уж смущает: «Дар» все-таки один из романов, написанных на русском языке, про русского же эмигранта, с русской идентичностью. И все упоминающиеся творцы, от Достоевского до Гайдара, призваны образовать эту идентичность.

«Гайдар, Булгаков и Набоков имеют своей исходной точкой канон русской литературы — независимо от того, желают ли они этот канон преодолеть, хотят ли остаться в его рамках или не задумываются о своем взаимоотношении с ним. Сами они становятся составной частью этого канона — но по прошествии нескольких десятилетий».

Достоевского тут, кстати, больше даже, чем заявленного Набокова: его «Преступление и наказание» играет не последнюю роль (по утверждению автора, в основном потому, что он был первым и установил необходимый архетип), и гайдаровский барабанщик частенько следует за Раскольниковым. Эти места чарующе сложены: случайные-неслучайные параллели как бы движутся сквозь время. Сперва показывается Достоевский, затем Набоков со своим берлинским романом, двумя годами позже — и Гайдар с барабанщиком, а затем и Булгаков, чей роман увидит свет гораздо позже. И ощущению времени в книге посвящены отдельные моменты: общее тревожное предчувствие войны у Набокова и Гайдара, свойственные только концу тридцатых ощущения; диссонанс между новым и старым, замечательно подмеченный новоприобретенный опыт: убийство в «Судьбе Барабанщика» и «Преступлении и наказании», безусловно, являющееся одной из самых явных параллелей, из-за своей разновременности ведет к совершенно различным последствиям. Раскольникова оно «ставит вне общества, на чем и играет хитрый следователь Порфирий Петрович, а Сережу, наоборот, возвращает в общество как полноценного гражданина, и следователь НКВД с ним ласков».

В этой замеченной автором линии как нельзя лучше описаны изменения, произошедшие в восприятии за семьдесят с небольшим лет, отделившие два произведения друг от друга. И вместе с тем Глущенко ловит «общие места», ощущения, которые практически не изменились: Москва Гайдара безотчетно похожа на Петербург Достоевского.

«Вздымая белую пыль, каменщики проламывали белую стену. Все кругом было изрыто ямами, завалено кирпичом, досками и бревнами. К тому же с окон и балконов жильцы вывесили зимнюю одежду, и повсюду тошнотворно пахло нафталином», — жалуется один из героев. «На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, — все это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши», — сказано о втором герое, и обе эти картинки накладываются друг на друга, смешиваются и склеиваются, как липкие фантики в московско-петербуржскую жару.

Здесь, как и позже — в почти наркотическом бреду и часами перед убийством — сквозит сходство, просматриваются те самые параллели. А вслед за этим спешное их разделение, вновь возвращающее нас к вопросам времени: поведение гайдаровского Сережи после совершения убийства сильно отличается от паники Раскольникова.

«Раскольников упал в обморок в конторе, когда услышал, как обсуждают убийство старухи, Сережа, узнав, что убил человека, даже не вздрогнул».

Но если Достоевского Гайдар любил и читал, то как ему удалось соответствовать набоковскому духу беспросветного одиночества, с которым он едва ли был знаком? Брошенный всеми юный герой Гайдара, отец которого осужден за растрату, и эмигрант Федор Годунов-Чердынцев, бедствующий в Берлине, вдали от родины, с воспоминаниями о пропавшем без вести отце. Последний грезит, что отец когда-нибудь вернется: «Отец часто являлся ему во сне, будто только что вернувшийся с какой-то чудовищной каторги, перенесший телесные пытки…». Отец Сережи же вернется с каторги настоящей. А дальше у Гайдара появляется образ девочки, по мнению Глущенко, предвосхитивший набоковскую Лолиту. И сам Сережа врывается в этот мир, как ребенок, доверие которого обманом купил взрослый. Ведь у Сережи дома тоже живет «дядя», пугающий его колонией в случае неповиновения и рисующий перед ним образ идеального далекого города — Киева. Потому что дядя, живущий у Сережи дома, практически шпион. Так же как шпионом, по версии Бездомного, является Воланд. Вот и в «Судьбе барабанщика» шпионы — посланники ада. Потому что и те и другие — фокусники, использующие хитрые приспособления, вроде исчезающих чернил, и ускользающие не только от глаз Ивана Бездомного, но еще и от объектива фотоаппаратов.

Ясное дело, что если набоковские произведения для советского человека были едва ли доступны, то роман Булгакова у Гайдара прочитать не было возможности физической, а тем не менее советский мир обеих книг полон чертовщины, и если с «Мастером и Маргаритой» все объяснимо, то у Гайдара это, конечно, просто метафоры: Сережа спускается в метро, как в подземелье, когда едет на карнавал в парк. И здесь он повторяет путь Маргариты, приглашенной на знаменитый бал к Сатане: здесь та же шумная, давящая толпа, те же спуски и подъемы, да и сам карнавал похож на булгаковское действо — почему бы нет?

«Далеко по землей тихо что-то гудело и постукивало. Красный глаз светофора глядел на меня не мигая, тревожно. Вдруг пустынные платформы ожили, зашумели. Внезапно возникли люди. Они шли, торопились. Их было много, но становилось все больше — целые толпы, сотни….» — это Гайдар. А вот Булгаков: «Было темно, как в подземелье […] и Маргарита невольно уцепилась за Азазелло, опасаясь споткнуться. Но тут вдалеке и вверху замигал огонек какой-то лампадки и начал приближаться. […] Теперь снизу уже шел народ, как бы штурмуя площадку, на которой стояла Маргарита». И такие связи между четырьмя литературными произведениями Глущенко отыскивает до бесконечности: наблюдательно и остроумно.

Вторая глава посвящена ответу на вопрос, интересующем каждого внимательного читателя: что за книгу держит в руках герой? Многим писателям свойственно давать своему персонажу книгу, поглощающую его полностью и во многом определяющую его судьбу. Так и у Сережи, подобно Дориану Грею Уайльда, который зачитывался таинственной книгой, есть своя маленькая страсть — книга про барабанщика.

А вот далее, в третьей главе, Глущенко, кажется, исследует теперь серьезную для себя тему: влияет ли книга на судьбу автора так же, как и на судьбу персонажа? Тут параллели выходят из литературных рамок: «Судьба барабанщика» рассматривается в контексте жизни самого Гайдара. Параллели с предательством в произведении перетекают в реальность; гнетущее ощущение войны переносится в настоящие битвы, в одной из которых и погибнет писатель в 1941-ом году.

Барабанщиком становится сам творец книги, и здесь человек, взявший в руки исследование взаимосвязей между литературными произведениями, оказывается в позиции, когда ему нужно либо поддержать устремления исследователя, решившего раскрыть для себя заключенную в «Судьбе барабанщика» тайну, либо заключить, что метод почти произвольных параллелей должен остаться все-таки почти произвольным, и позволить фантазии не делиться своими плодами с научным исследованием. В конце концов, как предупреждает сама Глущенко, метод этот можно применять настолько широко, насколько это в принципе возможно — «пока параллели удается находить». Так что мы, пожалуй, тоже найдем параллель с этой авторской мыслью у одного из исследуемых писателей: «и для ума внимательного нет границы — там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, — и не кончается строка». Это, между прочим, Набоков.

14.07.2015