Неточная наука

Журнал "Читаем вместе" 06.15г.

«Лихие девяностые», как бы их сегодня ни проклинали, были эпохой надежд.«Считалось, что Россия стремительно перейдет к либеральной демократии и основанной на правилах рыночной экономике, но и ожидалось, что Европа будет переформирована в Европейский союз с общей конституцией, общей валютой и общим самосознанием. Сегодня трудно сказать, которая из этих двух надежд обернулась большим разочарованием». Да, нынешние времена – эпоха горьких разочарований и мрачных ожиданий, все пошло не так, как предполагала теория. Во всем мире, в том числе и в России. И хотя отечественного читателя сразу привлекают в названии слова «опыт России» (особенно в сочетании со словами «системный провал»), книга эта вовсе не о России, а о том, что в самих основах общественных наук что-то неладно…

Под общественной наукой в этой книге Стефан Хедлунд понимает прежде всего экономическую теорию, социологию и отчасти политологию. У нескольких поколений экономистов не было сомнений: экономическая теория – наука точная. Ее инструменты позволяли довольно успешно справляться с кризисами, на их основе можно было выстроить достаточно определенные и оправдывавшиеся в действительности прогнозы. Все работало, пока мир в конце XX века не вступил в эпоху перехода от индустриального общества к постиндустриальному, эпоху, сопровождавшуюся крахом политических систем, государств и традиций. Внезапное для политиков, экономистов и многочисленных советологов исчезновение с мировой арены сначала «коммунистической модели», а следом и Советского Союза могло бы стать тревожным сигналом, но было воспринято ровно наоборот – как победа либерально-экономических теоретических моделей над административно-плановыми, как торжество теории «правильной» над «неправильной». Когда же «правильную» теорию попытались применить на всем посткоммунистическом пространстве, результаты оказались, мягко говоря, неожиданными. И не только в бывшем СССР. «Глобальный кризис в сочетании с провалом попыток системной экономической трансформации в постсоветской России (а также в сочетании с десятилетиями провальных попыток стимулировать развитие в странах третьего мира) обнажил необходимость поиска нового курса для всей общественной науки. Теоретические и практические инструменты, использовавшиеся общественной наукой для решения проблем, связанных с этими процессами, просто не могли справиться с задачей, о чем свидетельствуют весьма плачевные результаты», – отмечает Хедлунд. Причина – в игнорировании культурной и исторической специфики. Оказывается, история, с трудом поддающаяся анализу математическими инструментами, имеет значение. А еще – культура, религия, психология, этика…

Столкновение с реальностью оказалось весьма болезненным – прежде всего для тех, кто на себе испытал эффект применения умозрительных теорий. Самым масштабным экспериментом с не ясными до сих пор результатами стала трансформация России. Вообще говоря, Хедлунд в своей работе рассматривает четыре экономические катастрофы, произошедшие между 1991 и 2010 годами, в интерпретации которых и в попытках справиться с которыми общественная наука показала себя не лучшим образом: распад СССР, «в мгновение ока изменивший всю архитектуру глобальной безопасности»; вторжение в Ирак в 2003 году; глобальный финансовый кризис 2008 года; кризис еврозоны 2010 года. Последние два, возможно, лишь стадии одного процесса, далекого от завершения. Повышенное внимание к России объясняется тем фактом, что Хедлунд специализировался в экономической истории нашей страны, а потому активно, совершенно в духе бессмертного завета Чаадаева, использует ее в качестве урока всему человечеству.

В описании событий после 1991 года Хедлунд довольно точен (эпоха эта отмечена «беспредельной жадностью и бессердечием»), но уже в анализе советского прошлого заметны странности, а уж досоветская Россия (исключая краткий период реформ Александра II) выглядит карикатурным царством тьмы и деспотизма – образ от реальности столь же далекий, сколь и упования на «невидимую руку» рынка. Иными словами, совершенно очевидно, что рыночные реформы привели в России совсем не к тому результату, на который надеялись их инициаторы, но едва ли причиной тому тот факт, что Российская Федерация начала XXI века в некоторых аспектах поразительно похожа на Московию. «Можно привести разные общие черты: от автократической модели правления и нечетких прав собственности до появления модернизированной формы служилых дворян, зависимых от доброй воли правителя, до роста ксенофобии, которая служила “топливом” для патриотизма и постоянных опасений за безопасность страны», – пишет Хедлунд, но эти общие черты соотносятся не с реальной «Московией» (существовавшей лишь в сочинениях иностранцев), но с тем ее образом, что живет в воображении автора. Безусловно, такие факторы, как отсутствие системы, наследующей римскому праву, нечеткое разделение понятий власти и собственности, долгая традиция самодержавной власти играют роль, и соблазнительно увидеть в этом общую от Иоанна Грозного до Владимира Путина определяющую дух народа «московитскую матрицу», но, право, жители России чуть не каждые сто лет с удивлением обнаруживали себя как бы в другой стране, разве что родные березы да неудобный для сельского хозяйства климат оставались неизменны… История, в отличие от некоторых общественных наук, не претендует на точность, каждый факт ее уникален, а говорить об универсальных законах ее осмеливаются сегодня лишь ортодоксальные марксисты. «Случай России», безусловно, демонстрирует прогностическую слабость «общественной науки», но не позволяет дать универсальных рекомендаций или даже объяснить себя.