Советский авангард — одно из немногих общепризнанных достижений русской культуры. Несмотря на этот вполне неоспоримый факт, по-настоящему значительных книг, вдумчивых исследований о нем написано до крайности мало. Будто наследуя позднесоветской опасливости к радикализму, люди, пишущие об авангарде, пытаются говорить о нем средствами традиционного искусство-/литературоведения, бесконфликтно вписывать в историю (травматическим разрывом с которой авангард себя мыслил). Либо же — что еще хуже — бестолково-романтически имитируют сами практики авангардного письма. Третий высокоскептический путь — невовлеченный структуралистский анализ, но и его лучшие образцы сейчас кажутся ограниченными, утомляют. В этом смысле книга культуролога и философа Игоря Чубарова — важный прецедент: попытка говорить об авангарде не так, как принято, а так, как этого требует материал и сейчас возникающее новое его восприятие.

Подход Чубарова — можно сказать, реактуализирующий, раз-архивирующий. Авангардные практики интересуют его как все еще возможные, работающие стратегии освобождения. Не от истории искусства, конечно же, но освобождения социального. Как методы обращения с разлитым в обществе насилием, способы присвоения и воспроизведения этого насилия искусством и — победы над ним. Как варианты утопии — сотрудничающей и конкурирующей с большевистским проектом — своего рода психологической утопии чувств, в которой индивидуальный субъект не подчиняется неразличимой и бесчувственной массе, наоборот — сама масса и становится чувствующим субъектом.

Берясь за эту книгу, стоит учитывать две вещи. Во-первых, она написана философом, это определяет ее достоинства и недостатки. Чубаров отказывается от проклятых своими героями родословных, генеалогий и классификаций ("Ломоносов роди Державина, Державин роди Жуковского, Жуковский роди Пушкина", как писал Тынянов), но чересчур увлечен вписыванием авангардистских идей в дискурс современной философии, их, скажем так, сравнительным утяжелением — будто сам считает свой объект слишком легковесным, необоснованным. Во-вторых,— и это свойство во многом уравновешивает первое — "Коллективная чувственность" написана человеком чрезвычайно пристрастным. Чубаров будто бы продолжает борьбу за авангард. Так, он вновь и вновь ниспровергает известную концепцию Бориса Гройса о том, что сталинский проект был преемником, логичным развитием авангардистского, обвиняет того в некритической либеральной ангажированности. Чубаров же, зная о поражении футуристов и конструктивистов, считает, что авангард не вполне закончен, верит в возможность, скажем так, революционного усвоения (и присвоения) его находок и чувствований.

Впрочем, эта книга — прежде всего, конечно, не философское эссе и не политический манифест, а вполне вдумчивое исследование. Его герои — не только Кандинский, Шкловский, Крученых, Вертов, но и не самые очевидные в контексте революционного искусства фигуры — Андрей Белый, Густав Шпет, Николай Евреинов. Самые интересные же фрагменты посвящены "производственничеству" — наиболее радикальному выходу советского авангарда 20-х за свои институциональные пределы, утопической версии массового искусства, полностью слитого с социальной жизнью. В этой не очень хорошо исследованной теме Чубаров точно незаменим, и читать его стоит, несмотря на некоторую путанность стиля.